Дневник обычного человека.

Автор: Геннадий, 22 Апр 2018

Автор: Маргарита Лунис

Ей приснился страшный сон: — Карнавал. Она в длинном, черном платье с белым, узким, блестящим шарфом на шее. Незнакомые лица, маски, смех, фейерверк, музыка. Она    кружится в танце с одним, другим… И всё ищет знакомые глаза. Но сквозь прорези масок, на нее смотрят чужие, любопытные, жалостливые и хитрые. Льстивые, холодные и обещающие. Жадно дразнящие и зовущие её. Постепенно неясная тревога и тоска заглушают радость праздника.  И среди шума и говора, музыки и смеха прорывается щемящая, зовущая нота любви и его мольба: «Вернись!».  Она пытается вырваться из кольца танцующих.  Бежит, но её длинный шарф, цепляется за чью-то сумочку, и останавливает её стремительное бегство с карнавального праздника, затягивает петлей её шею. Она задыхается, пытаясь освободиться… И просыпается. Медленно приходит в себя. Машинально трогает горло. Сон оборвался, но ощущение затягивающего шарфа на шее не проходит. Всё ясно, опять нет голоса, сели связки. Хрип и сухость. Ну, это совсем не кстати. Придется отменить репетицию. Набрала номер аккомпаниатора: «Танюш! Привет! Не разбудила? Слушай, солнышко, не приходи сегодня. Да нет, ничего страшного. Ну, как всегда  связки. Чертова сырость. Хорошо, хорошо! Никуда не буду выходить. Да, не буду разговаривать. 0й, ну не ворчи, пожалуйста. Ну, всё, всё! Через два  дня. Договорились. Целую!»

Она повесила трубку и представила своего концертмейстера-Татьяну. Действительно – «Солнышко»! Маленькая, полная, круглолицая и близорукая, но очень добрая. Когда на концерте объявляют: «У рояля — Татьяна Дербенёва!»,  и  выкатывается неуклюжая, в   платье-мешке, её верная Татьяна… Зал в растерянности замолкает, ибо слишком они с ней контрастная пара. Но она мысленно усмехается: «Подождите, дорогие! Сейчас будет чудо». И действительно, пока Татьяна неторопливо расставляет ноты, потирает пухлые пальчики — публика  недоумевает. Но вот, пальцы ее дотрагиваются до клавиш. И неожиданно великолепные сильные звуки вырываются на свободу, и она, отдаваясь музыке, меняется на глазах. Она даже становится тоньше, а стан горделивее. С неё как бы спадает неуклюжая оболочка. И великое искусство обрушивается в зал. Публика замирает и затихает, пораженная прекрасной техникой игры и перевоплощением артистки. И теперь зал смотрит на меня, ожидая и от меня чуда. Зрители, музыка, мое волнение — всё это концентрируется в целое, заряжает меня… И я начинаю сперва  тихо, потом громче и раскованнее петь старинные романсы, перемежая чтением баллад о любви. Наш с Татьяной концерт так и называется: «Вечер старинных романсов»

Хотя каждый концерт требует от нас огромных усилий, нервного напряжения и сил, по окончании его, каждый раз испытываешь огромное счастье. И оттого, что это удалось, что это кому-то нужно, и что кто-то, на какое-то время, ушёл от повседневности, суеты, быта. Да, наш концерт не для всех,  а лишь для тех, кто  понимает музыку,  любит стихи,   кому необходима чистота и вечность, кто хочет очиститься и просветлиться.  Наверное,  это не очень модно — то, что мы исполняем. Но  нам с Татьяной  это дорого и свято.  И пока  есть хоть немногие  зрители,   кому мы нужны,  мы не изменим себе, и будем держаться.

Вика  нежится в постели, пытаясь согнать остаток сна, и вспоминая его подробно.    И снова,   как и во сне, промелькнул в мозгу голос – мольба: «Вернись!».

О Боже!  Сколько это может продолжаться. Пора  забыть, вычеркнуть, стереть! Ведь это вопреки логике, помнить подспудно то, что казалось забыто. Есть новые лица, имена, увлечения,  встречи,  поклонения,  подарки,  приглашения,  объяснения в любви.

Казалось, жизнь закрутила,  оторвала от прежних уз,  разорвала привязанность,  привычку. И она была уверена, что с прошлым покончено. И,  действительно,  она  понимала,  что возврата  к прошлому, нет! Да и прощения нет с его стороны,  ибо её внезапный уход, больно поразил его и оглушил.  Он не мог понять логики и мотива ее поступка. Ах,  если бы она смогла сама себе всё это объяснить! Но она сперва  так поступила,  и лишь потом пришло осознание сделанного.  Назад дороги не было, и потребности в возвращении тоже не было.

И когда она иногда, для себя, прокручивала  обратно свой поступок и жизненную дорогу,   по которой она до того вечера спокойно ехала, как по накатанной  колее,  не подозревая,  что   неожиданный ухаб разобьет её семейную лодку, она ясно осознавала, что её судьба круто повернулась, и что с ней будет дальше  — неизвестно.

Казалось, ничего не предвещало перемены,  ибо за  столько лет совместного    существования,  всё было распределено,  выверено, обговорено.  Ее репетиции, концерты,  редкие гастроли были им приняты, и воспринималась нормально, и без тревог. Муж знал, что её работа  на  сцене, ей необходима, и давно смирился с  этим. Он  принимал, как должное, и цветы, и  знаки внимания редких поклонников. Он не видел в них соперников,  ведь она  не была модной артисткой в короткой юбке, певшей шлягеры. Нет,  его жена была артисткой    Филармонического отдела с  классическим  репертуаром и с серьезной партнёршей — аккомпаниатором. Да он  и не смог бы полюбить какую-нибудь вертихвостку из кабаре. Как-никак, он был сам солиден и в должности, и  по положению в институте, да и по возрасту старше её на 18 лет. И относился он к ней всегда бережно, но вместе с тем строго и снисходительно.  Его забавляло в первые годы её восторженность, наивность,   неопытность и жажда жизни.  Сам он себя никогда таким не ощущал. Сколько помнил себя, всегда серьёзен,  сух,  немногословен.  Она вспомнила  их первую встречу.

Она тогда только закончила  консерваторию и была  направлена в филармонический отдел.  Хотя она  и в студенческие годы выступала, но теперь, она была солисткой. И окружали её женщины по отделу,  заслуженные, положительные,  но многие из них, с неустроенной семейной жизнью, а  потому,  вне сцены, неулыбчивые и подозрительные. И они её приняли не сразу в свой круг. Долго присматривались, обсуждали, критиковали. Но её молодость, незлобивость, почтение, восхищение их талантами, опытом и трудолюбием все-таки расположили  их к ней.  Они приняли её и  стали относиться к ней, как  к дочери,  наставляя её,  следя за успехами и ревностно ограждая её от интриг и соблазнов.

В тот вечер,  вернее день,   она должна была    выступать в каком-то НИИ   после собрания,   посвященному  какому-то юбиляру. И она ехала  на этот концерт,  не подозревая,  что ехала на встречу со своим будущим мужем.

Конференц-зал был небольшой,  уютный,   публика была  доброжелательная,  и она неплохо,   как ей показалось,  спела.    Аккомпаниатор Глеб Владимирович,   который ей тайно симпатизировал,    под аплодисменты поцеловал ей руки и по-старинному    расшаркался. Был он сед, тучен и предпенсионен. Её молодость и не придирчивость были ему успокаивающе — приятны.  После концерта,   за кулисами  он шепнул ей на ушко:

—  Деточка,  я уезжаю,  а вы оставайтесь,   повеселитесь за меня старика. В ваши годы только и танцевать.

Она смутилась,  а  он продолжал:

—  Прошу  обратить внимание на одного джентльмена солидного. Посмотрите, голубушка,  как он на вас, голубушка,   смотрел.    Да  неужели не заметили? Ну,   конечно,  вы на молодых  сотрудников глядели.    Им свой голосок ангельский посылали. Ну, ну, не обижайтесь на меня,  вы ведь, как моя дочь   Настасья,  молода,   да  красива,  а  потому    и радость от вас исходит. Ну, и веселитесь!

Глеб Владимирович уехал,  а она осталась. После концерта  местком,  в лице            Дины   Николаевны,   очень дородной дамы,   подписал ей сопроводительные документы и хвалебный отзыв от благодарных сотрудников. Она  пригласила    её к столу — на  «чай» в честь юбиляра:

— Не     стесняйтесь,  Виктория   Павловна,   посидите с нами,   отдохните после концерта.  Сам  юбиляр лично просит,  а потом мы  вас отведем,  проводим до дома,  уж, больно вы нам всем понравились:  и голосок звонкий,   да и сами молоды и  красивы.

И местком повела ее в соседнюю комнату,  рядом с  конференц-залом. Когда они вошли,  то ее поразила сама  комната, вернее зала.     Ибо старинный лепной потолок,  расписной плафон,  большое окно со шторой-маркиза,  на стене картина —  пейзаж известного художника  и сам стол, овальный, с фигурными ножками,  и стулья с высокими резными спинками,  всё это, говорило о старине и подлинности интерьера. Поймав её восторженный взгляд,  Дина Николаевна  заметила:

— Вижу,  вижу,   произвела  на вас впечатление наша келья.    Действительно,   это всё     старина-матушка,   подлинное.  Как досталось нам с царских времен,  так и пользуемся. Бережём,   да и  как иначе к такой красоте относиться.  Да  и сослуживцы у нас люди интеллигентные,   толк в этом понимают.  Гости,   которые по служебным делам бывают,  все восторгаются.  И не только  наши, но и  иностранные. Вот проходите сюда.  Садитесь…  Альберт Михайлович,   ухаживайте за  дамой,   надеюсь, скучать не дадите, а я  сяду поближе к нашему юбиляру.

И она величественно поплыла к противоположному концу стола,    где восседал, подстыть ей, дородный, мужчина лет 50-ти,   с  окладистой бородой и  прекрасной шевелюрой.

Она осмотрела всех сидящих беглым взглядом: за столом сидели люди, давно знающие друг друга, понимающие с полуслова, уже принявшие до нее рюмку-другую,  и потому рас-красневшиеся,   оживленные,  что-то говорящие о каких-то технических новостях.  Словом, обстановка была раскрепощенной и не официальной.

— Разрешите за вами поухаживать. Что вы хотели бы на тарелочку положить. Ох, простите,  я не преставился. Альберт Михайлович — зав. лабораторией и  по совместительству преподаватель техникума.  Читаю студентам лекции: «Электротехника и сопротивление материалов».

Она внимательно посмотрела на  него.  Его чуть глуховатый голос, скорее от волнения,  так ей показалось,  голубые чуть на выкате глаза, глядели из-под  очков  по-доброму и чуть озорно;  высокий лоб с  копной вьющихся волос, маленький рот, с нелепо обиженными губами; коротковатый нос…  И весь его облик был  располагающе уютен и доброжелателен. Он не внушал ни подозрения, ни плохих мыслей,  да и возраст его, явно старше  её намного, предполагал солидность и устоявшиеся взгляды. Он тактично ухаживал за ней, предупредительно накладывал на тарелку незамысловатую закуску. Следил за ее рюмкой и ненавязчиво расспрашивал её о работе, о репертуаре.  Ей льстило внимание окружающих, приятная культурная обстановка,  резко отличающаяся от актерских посиделок или студенческих вечеринок.  Несмотря  на  свою молодость и профессию, вызывающую  у посторонних неподдельный интерес, как совершенно другая жизнь,   отличная от обыденных специальностей,  а  потому притягивающая,   как недоступность  (расхожая,  неверная мысль многих),  хотя сама она не считала себя чем-то отличающейся от других, по природе своей и по воспитанию,  она была очень застенчивой, старомодной и не очень  общительной. И кто не видел ее на  сцене, никогда не думал, что она выступает, как певица,  ибо ни обликом своим,  ни строгим поведением без кокетства, она не соответствовала тому образу,  что  складывается у многих людей  об артистах. Но в тот вечер, Виктория была в каком-то не-обычном настроении, еще не отошедшая от своего выступления и успеха,  нарядная и красивая,  она  как бы светилась изнутри, и это бросалось в глаза всем, кто сидел с ней за сто-лом. И может потому, что рядом с ней сидел не молодой человек,  а зрелый мужчина, она чувствовала себя свободнее и кокетливее.

Рубрики: Возвращение от Маргариты Лунис
Метки: возвращение